Человек, занимающийся искусством, имеет дело с тем, что даже ему самому то нравится и его удовлетворяет, то не нра­вится; что кажется то достижением и победой, то чем-то ни­кому не нужным и бессмысленным. Чтобы в какой-то мере укрепить и объективировать свою уверенность и удовлетво­ренность, он ищет подтверждения достигнутого им у зрителя, читателя, слушателя. Но их восприятие не может совпадать с его собственным - ведь оно состоит из сугубо индивидуаль­ных ассоциаций. Так что и здесь его ждут большие и мень­шие разочарования.

Но если для художника искусство не самоцель, а средство удовлетворения потребностей социальных, то дело принимает другой оборот, и все это его мало тревожит. Появляется объективный критерий производительности его труда - успех. Художник делается слугой успеха.

Это особенно ярко проявляется в искусствах, которые не поддаются проверке временем и в которых нельзя поэтому рассчитывать на оценку потомками. Таковы искусства испол­нительские, в частности - театр.

М.С. Нароков в мемуарах пишет: <«...> ни влияние общей культуры, ни высокое сознание передовых актеров не могли уменьшить у большинства актеров стремления к личному ус­пеху <...>. Хроническим, неистребимым, глубоко въевшимся в тгушу актера злом была борьба за успех» (194, стр.211). А.П.Чехов «убеждал писателя И.Л. Щеглова: Бросьте вы театр и кулисы.

Ведь это же, в сущности, лазарет самолюбий. За исключением, может быть, дюжины настоящих, все страдают mania grandioza» (311, стр.245). В исполнительских искусствах так идет, вероятно, производство «ширпотреба». Но это не меня­ет, разумеется, общих закономерностей искусства, относящихся ко всем его родам.

Семидесятилетний К.С. Станиславский писал: «Долго жил. Много видел. Был богат. Потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести, был молод. Состарился. Скоро надо умирать.

Теперь спросите меня: в чем счастье на земле? В познава­нии. В искусстве и в работе, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жиз­ни, познаешь душу - талант! Выше этого счастья нет.

А успех?

Бренность» (264, т.8, стр.324-325).

А вот слова балерины Анны Павловой: «Преследовать бе­зостановочно одну и ту же цель - в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от при­ближения к совершенству» (206, стр.153).

Если главенствующей потребностью художника является «совершенство» - потребность идеальная, - то ход ее относи­тельного удовлетворения неизбежно подвержен резким и слу­чайным контрастам - от восторженного довольства до отча­янной неудовлетворенности; нуждаясь в успехе, он в то же время не верит ему, в хвале подозревает лесть, в хуле - за­висть. И действительно - суждения даже доброжелательных современников время опровергает иногда с полной категорич­ностью.

С.Карамзина писала брату Андрею 24 июля 1836 г.: «Вы­шел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угас­шее. Тяжко осознавать, что какой-то Булгарин, стремясь из­лить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!)» (17, стр. 199). «Разве в искусстве можно когда-нибудь знать наверняка, кто безумец?» - спрашивает Э. Золя (106, стр.311). Ответ дает только время, история. Но художник не может предвидеть его суда. Тот же Золя в романе «Творчест­во» описал последствия: «О, эти творческие муки, кипение крови, нечеловеческое напряжение доводили его до агонии, и все ради того, чтобы создать плоть, вдохнуть в нее жизнь!

Эта вечная борьба с реальностью и вечное поражение! Клод изнемогал от непосильной задачи вместить всю природу в одно полотно: его напрягавшиеся мышцы обессилели в бес­плодных схватках, которые не помогали разрешиться от бре­мени его гениальности. То, что удовлетворяло других - при­близительное воплощение, неизбежные сделки с самим собой, - вызывало в нем угрызения совести, возмущало, как трусли­вая слабость. И он начинал сызнова, портил хорошее для достижения лучшего, считая, что картина «не говорит», недо­вольный своими «бабенками», потому что, как шутили его товарищи, они еще не могли сойти с полотен, чтобы с ним переспать. В чем же было дело, что мешало вдохнуть в них жизнь? Наверное, какой-нибудь пустяк! Может быть, чего-то не хватало, а возможно, в них было что-то лишнее... на ка­кие-то несколько граммов субстанции больше или меньше, и ты уже не великий человек, а жалкий безумец» (106, стр.296).